Архангелиты — дети Немецкой слободы

(Письмо Эрны Вагер Роберту фон Бергу).

Предисловие.

Весной 1994 года автор книги «Дом над Двиной» Евгения Германовна Фразер, урожденная Шольц, получила письмо от одного из ее многочисленных читателей, некого Майкла Шергольда из Чичестера, в  котором он сообщал следующее.   Недавно выйдя на пенсию, он начал заниматься своей родословной и  к своему удивлению обнаружил, что какой-то Джордж Шергольд в конце 18 века уехал из Лондона в далекий Архангельск и кое-кто из его потомков позже навещали Англию и даже оставляли там свои завещания.  Почти  одновременно с этим его брат Кевин, журналист, подписывающий свои статьи «Шергольд», получил письмо от некой Маргит Вагер из Швеции, где она сообщает о письме, которое ее покойная мать, Эрна Робертовна Вагер, написала в 1984 году ее единственному племяннику Робби фон Бергу, где она описывает свою жизнь, начиная с детских лет в Архангельске. Евгения Германовна любезно переслала мне копию письма Майкла Шергольда, и я стал с ним переписываться — ведь я лично в России знал Гаральда и Жолю Шергольдов, лучших друзей моего отца.  По моему совету Майкл связался с Архангельском и через Сергея Гернета получил некоторые сведения из Архангельского архива.  Он так же послал мне копию письма Эрнестины Вагер, которое меня настолько заинтересовало, что я решил перевести его на   русский. Как написал мне Майкл, ему пришлось письмо слегка  отредактировать из-за неправильностей в  стиле и грамматике, что затрудняло понимание. Со своей стороны я позволил себе в переводе внести в письмо большую  последовательность и придать ему живость, не искажая, конечно, ни в чем его содержания.  Мне хотелось, чтобы письмо звучало так, как если бы Эрна Робертовна написала его на своем родном языке —  русском. Впрочем, я не совсем уверен, был ли у нее вообще родной язык. В письме допущено несколько ошибок и неточностей, которые я исправляю в своих примечаниях, помещенных в скобки и помеченных ГЛ. / В примечаниях, помеченных МШ, я привожу данные, установленные Майклом Шергольдом./  Я также добавляю кое-что о тех, кто в письме упомянут, а я знаю о них больше. Также в скобках я привожу немецкие слова, которые встречаю  в письме, ибо, как мне кажется, они показывают, насколько широко в архангельской колонии пользовались немецким. В общем, читая письмо, поражаешься, какой замечательной памятью и остротой ума обладала Эрна Робертовна, когда ей было уже за 90. Скончалась она в 1987году. Похоже, что ее племянника, который жил в Америке, уже тоже нет в живых.

Гаральд Линдес.  Кенсингтон, Мэриланд , 1994 год.

***

26 июня 1984 года.

Дорогой   Робби!

Наконец, собралась с силами исполнить твою просьбу, но не уверена, справлюсь ли я — слишком много чего надо вспомнить.  Вceгo  хватило  бы  на  целую книгу! Я даже ночами не сплю из-за тебя. Как бы даты не перепутать! Но как нам обоим будет приятно — и тебе, и мне,  если мне удастся  хорошо справится с этой нелегкой задачей.   Начну с того, что сказано в старом путеводителе, который Оскар Шмидт, кузин Маргит, нашел в бумагах отца, Йеппа Шмидта, мужа старшей сестры моей матери Эрнестины/Федоровны/ Пец. В ее честь назван их сын Эрнестом, а я — Эрной.  У Пецов было одиннадцать детей, моя мама была десятой; родилась она в тот же год, что и ее племянница Эстер Шмидт, старшая дочь тети Эрнестины.  (*Эрнест Шмидт, сын Йеппа /Иосифа/ Шмидта и Эрнестины Федровны Пец,  женился в Архангельске на Люции Федровне Линдес, сестре моего дедушки Федора Федоровича.  Эрнест родился в 1875 году и умер в Архангельске  в 1917 году. Его вдова с пятью детьми уехала в Гамбург, ее внуки еще живут в Германии. По сведениям Мейера-Эльтца, в семье Пецов было 13 детей  ГЛ)

Архангельск расположен на берегу Северной Двины, у самого начала ее устья. Только один рукав дельты судоходен — Маймакса, и то его приходится постоянно расчищать. По обеим сторонам Маймаксы тянутся ряды лесопильных заводов. На карте крестиком я отметила Сызьму — в этом рыбацком поселке познакомились твои родители. Архангельск существует со времен Петра Великого, который сначала, много верст вверх по течению, построил  Холмогоры, а уж потом Архангельск. По-настоящему жe город начал разрастаться с появлением там иноземных колонистов,  большинство из которых прибыли из Голландии, Норвегии и Германии, но были и  прибывшие из Англии  /Шергольды, Карры, Брауны/, из Бельгии /Десфонтейнесы/,  из Прибалтики. На главной улице /Троицком проспекте/ они построили себе просторные дома с большими садами, церковь на берегу реки, немецкую школу и свой клуб.

Держались колонисты обособлено, не смешивались с русскими. Считалось почти скандалом жениться на русской, или выйти за русского, — главным образом из-за вероисповедания. Дети, родившиеся в России, становились православными.  Наши родители ужасно боялись, как бы мы не влюбились в русских молодых людей, я это знаю. Особенно беспокоились за меня, так как я с ранних лет дружила с русскими мальчиками, соучениками моих двоюродных братьев — Шергольдов  (*детей Егора Ивановича Шергольда и  Анны Константиновны Пилацкой, сестры моего дедушки Эдмунда Константиновича – ГЛ).  Хельга, моя старшая сестра, держалась в стороне. Она росла куда застенчивее меня, не любила шуток, всяких дурачеств. Зато она была значительно смышленее и разумнее меня. Я росла сорванцом, почти мальчишкой, умела что-то мастерить, чинить. Была более развязной и физически более сильной. Родители не давали мне заниматься гимнастикой, считали, что мои мускулы и так развиты. Нет, примером юной девицы /Junges Mаdchen/ я не была — а в том столетии от меня ожидалось быть такой. Кроме сенной лихорадки я никогда ничем не болела. Хельга была гораздо более нежным существом, она постоянно простужалась. Я порой даже ей завидовала: лежит себе в постели, а мне тащись в школу! И она всего боялась. Наша спальня была  на втором этаже, рядом с чердаком. Хельга вечно заставляла меня лезть под кровати — проверять, но забрался ли туда грабитель. А ночью чуть-что услышит, гонит меня на чердак — вдруг там что-то загорелось?

ИСТОРИЯ НАШЕЙ СЕМЬИ

Начну издалека. Джон Шергольд приехал из Эдинбурга в Архангельск и был там генеральным консулом Великобритании. Там же он женился на Вендолине Кинче  родом из Гренобля во Франции.   (*Тут ошибка.  Первый Шергольд — Джордж /Егор/ Яковлевич  — приехал в Архангельск из Лондона в 1798 году. Джон /Иван Егорович/ Шергольд — его внук,  сын Егора Егоровича Шергольда.  Вильгельмина Вендолина Кинче, или Кинше, родилась в Архангельске в 1830 году. ГЛ)

Дети_Джона_и_Вендолины  Шергольдов :  Женни /Евгения Ивановна/ Шергольд вышла за немца по фамилии Дрезден, как пишется немецкий город, детей у них не было, оба скончались до нашего рождения.                 /*Муж Женни Ивановны, Петр, писал свою фамилию Дреезен — так в Саксонии называют этот город; саксонцев даже дразнят:»Скажи Дрезден».  У них были дети. Одна дочь,  Вильгельмина-Маргарита Дреезен, вышла за Эдуарда Абрамовича Десфонтейнеса, прадеда Асты Десфонтейнес в Архангельске и Тамары Бэрнс в Австралии, а также брата двух моих прабабушек — Каролины Абрамовны Пилацкой и Фанни Абрамовны Линдес.  Повидимому, другую дочь звали Доротеей-Марией / Дарьей Петровной/ Дреезен — ее правнучка живет в Австралии. ГЛ/.                 Лидия Ивановна Шергольд  вышла за Суркова, гениального бизнесмена, владельца пивоваренного завода, лесопилок и в Архангельске, и в Кеми, бумажной фабрики «Сокол» под Вологдой на Сухоне —  лучшей и наиболее известной в России, где директором распорядителем был их сын Арно. За что бы Сурков не брался, он добивался успехов. Он построил электростанцию — для своего дома и пивоваренного завода, и начал снабжать электричеством всю немецкую колонию задолго до электрификации Архангельска. У себя он установил телефоны — номер 3 и 4 у себя дома и на его пивоваренном заводе, номер 5 и 6 у нас и в конторе на Шестой версте. Первых  два номера он оставил для губернатора и градоначальника. Вот как в Архангельске появились телефоны.   (* Арно — Арнольд  Сурков после революции жил в Гамбурге. Он был один из очень немногих архангелогородцев, у которого какие-то деньги сохранились за границей. В Гамбурге-Вансбеке он приобрел пятиэтажный  дом — после очередной бомбежки от него остались лишь стены и почему-то входная дверь.  В Гамбурге Арно женился на Павле /Пане/ Николаевне НН, которая в Архангельске вышла за какого-то латыша, чтобы выбраться за границу. За границей она сразу же с латышом развелась. После смерти Арно она вышла за Адольфа Эдмундовича Штоппа, брата Евгении Эдмундовны Линдес, жены младшего брата моего дедушки, Петра Федоровича Линдеса — после моего прибытия в Гамбург в 1945 году я жил у них. Другая сестра, Ольга Эдмундовна, жила в Лондоне, в Архангельске она вышла за русского морского офицера Георгия Чаплина, активного участника  Белого Движения, который во время Второй Мировой войны служил майором британской армии; они развелись. Третья сестра, Дагмара, жена кинопродюсера Гринкруга, жила в Париже, но под конец жизни переехала к сестре в Гамбург. Младший  брат, Александр Эдмундович Штопп, во время войны попал в советский плен, вернулся в Гамбург в 1950 году, у него был там магазин. Их мать, Берта Николаевна Фризе — сестра Евгении Николаевны Десфонтейнес, чьи внуки и правнуки живут в России, включая Санкт Петербург. В развалинах сурковского дома жил прибежавший из Ростова с семьей Александр Эдуардович Десфонтейнес, а одно время и я с женой.  Джордж /Георг, Егор Иванович/ Шергольд  женился на Нанни Пилацкой   /Анне Константиновне, сестре моего дедушки  Эдмунда Константиновича Пилацкого.  Из деловых соображений он принял русское подданство — только наш отец оставался английским подданным. У Джорджа и Нанни было восемь детей — пять мальчиков и три девочки: Марта, ровестница Хельги, Гаральд — мой сверстник, и Женни, однолетка Эльзы , были нашими  друзьями. У них тоже был большой дом на Шестой Версте, куда они приезжали на лето.  Внуки и правнуки Егора Ивановича живут  в  Москве.   ГЛ)

Матильда Ивановна Шергольд  вышла за норвежца Стампе, у них была дочка Лилли, вышедшая за русского морского офицера  Куприянова, который сражался с большевиками, пока Архангельск и Мурманск оставались в руках белых. Всех их вывезли в Норвегию на норвежском военном корабле, прибывшем в Архангельск для эвакуации норвежцев, включая генерального консула Стампе. Позже  Куприяновы купили дом в Ницце, их единственный сын был французский летчик. Следующим ребенном был Роберт Иванович Шергольд, наш отец, который женился на  Бетти /*Елизавете Федоровне/ Пец. И, наконец, Алиса Ивановна Шергольд, которая вышла за Михаила Криличевского, директора Банка для внешней торговли в Архангельске, а позже директора главного управления этого банка в Петербурге. Он вложил много денег в пароходство в Архангельске  /*Северное пароходство ГЛ/,  для постройки больших пассажирских колесных пароходов, которые доходили до Великого Устюга.  Последним был самый большой, и его назвали «Михаил Криличевский»  Нас пригласили на празднество, которым отмечался его первый рейс. Мне было десять лет, Хельге — одиннадцать. И мы впервые в жизни попробовали шампанского. Увы, брак Криличевских был недолгим — вскоре  тетю Алису убила молния, когда она стояла перед зеркалом.  Дедушка Шергольд умер, когда мы были  маленькими. /**В Архангельском архиве его смерть зарегестрирована датой 19 октября 1889 года. МШ/   Бабушка Вендолина, что жила напротив школы в большом доме с многочисленной прислугой, скончалась, когда Хельге исполнилось двенадцать, а мне одиннадцать. Много близких друзей у родителей не было, зато было достаточно близких родственников — со стороны Шергольдов и со стороны Пецов. Все время были какие-то празднества — чьи-то дни рождения, чьи-то свадьбы, танцы и т.д.

МАМИНА СЕМЬЯ

Фриц Пец  приехал из Мюнхена, в Баварии, и открыл в Архангельске пекарню. Там он женился на англичанке Елизавета Броун. (*Тут Эрна опять ошиблась на два поколения. Фриц /Фридрих Андреевич/Пец родился в Архангельске 30 мая 1824 года и умер там 28 марта 1909 года. Пекарем был его дед, Август Августович Пец, который приехал в Архангельск из Саксонии в 1774 году. Несколько представителей семьи Броунов после революции вернулись в  Англию, кое-кто там еще живет. ГЛ).  Как я уже писала, у Фрица и Елизаветы Пец было много детей: Эрнестина Федоровна Пец вышла за Йеппа Шмидта, среди их детей были: Эстер, Паула, Лаура, Эрнест.

Эдмунд Федорович Пец  женился на Эмме Штопп; их дочь Лаура вышла за Каблукова, переплетчика в Пе-тербурге в типографии Башмакова, женатого на тете Лауры — Эмме Федоровне Пец, в  которой печатали все учебники для русских школ. Жили они в большом доме на Итальянской, напротив Марсова поля и Эрмитажа. У них также была дача в Финляндии, в Куокколо, где по соседству, в Райвало,недалеко от Царского Села жил художник Репин.  (* Видно, что Эрна не знала Петербурга. Итальянская  далековато  от Марсова поля и Эрмитажа, но никак не напротив. Надо думать, она подразумевала Русский музей. Вероятно, у  Башмаковых была дача в Райвало /Рощино/, там же где была дача моего дедушки Пилацкого. Репин же жил в Куокколо /Репино/. Ну а Царское Село вообще тут не причем —  ГЛ.)

Дочь тети Эммы Башмаковой, Надя, когда ей было лет тринадцать-четырнадцать, летом позировала Репину. Чаще всего он изображал ее крестьянской девушкой, в поле, где паслись коровы и лошади, сидящей на ограде. Репин подарил мне небольшую акварельку с Надей на ограде, но, увы, она пропала, когда все наше имущество в Архангельске забрали красные.

Джеймс Федорович Пец был владельцем льняной фабрики около Вологды (*Вероятно Красавино, но Джеймс не был владельцем. ГЛ), он оставался холостяком.  Бруно Федорович Пец, вдовец с четырьмя детьми, все старше нас. Фанни Федоровна Пец вышла за /Владимира/ Кузнецова, у них было трое детей: Володя, ровесница Хельги — Катя, и Сережка — мои лучшие друзья среди всех остальных родственников.

(*Сергей Владимирович Кузнецов в Архангельске женился на Анне Яковлевне Макаровой, /в годы революции там родилась их единственная дочь — Лена. После революции Кузнецовы жили в Гамбурге, где у Сергея  Владимировича была небольшая фирма по перевозке грузов. Когда я с ним познакомился осенью 1945 года, у него был всего лишь один трехколесный грузовичек.  Немцы называли его «герр Шмидт». Дедушкин брат, Петр Федорович Линдес, Кузнецов, еще один архангелогородец Степан Эмильевич Бройтигам и я часто играли в преферанс. В конце войны у Лены Кузнецовой родился сын — Петя Кузнецов, весной 1946 года я был его крестным отцом. После смерти Кузнецова его вдова переехала к дочери во Франнфурт-на-Майне. Там Петя женился, есть дети, он работает в страховой компании. ГЛ).

Двое детей Фрица и Елизаветы Пец, мальчик и девочка умерли в детстве.  Отец Анны Яковлевной — Яков Ефимович Макаров был владельцем лесопильного завода, механической мастерской и торговых бань, жил в Соломбале. Бетти /Елизавета/ Федоровна Пец, наша мама, вышла за Роберта Ивановича Шергольда, нашего папу. И наконец: Артур Федорович Пец  был в Архангельске начальником таможни и инспектором по найму моряков, он также заведовал оформлением судовых документов и т.п.

6 — Я  ВЕРСТА.

В Архангельской немецкой школе они оба учились в том же классе. Но потом отец поехал учиться в Англию на несколько лет, чтобы усовершенствовать свой английский. По возвращению папа  стал зимой встречаться с  мамой на катке – единственное тогда зимнее развлечение. Оба они хорошо катались на коньках, но фигурного катания тогда еще не знали. По вечерам на катке играл духовой оркестр. Влюбились они, когда им было по 25 лет, и вскоре они поженились. Мама всегда смеялась, когда вспоминала, как пастор объявил в кирхе об их помолвке: «Помолвились дочь пекаря Фридриха  Пеца и сын генерального консула Джона Шергольда».  Папина семья мечтала, что он женится на девушке из более высокопоставленной семьи, но, в конце концов, они все полюбили маму больше всех других родственников.   (*Роберт Иванович Шергольд родился 30 мая 1867 года в Арх. И умер 5 июня 1950 года в Вост. Германии.  Бетти Федоровна Пец — Шергольд родилась  в Архангельске 29 марта 1867 года и скончалась 6 августа 1926 года.)   Молодожены поселились на территории лесопильного завода на Шестой Версте — папа был совладельцем и директором-распорядителем этого завода. В большой усадьбе им построили просторный дом в 14 комнат. Отец наш больше увлекался садоводством и огородничеством, чем делами лесопильного завода. Фирма «Сурков и Шергольд» была единственной в Архангельске, у которой лесопильный завод стоял на ее собственной земле — остальные фирмы арендовали землю у государства. Наш завод был самым большим в Архангельске, а кроме того фирме принадлежали громадные склады для кукурузы, которою привозили суда, возвращавшиеся из Австралии. Кроме кукурузы, суда для балласта засыпали трюмы гравием, который нам хорошо пригодился, когда на Шестой Версте, в нашей усадьбе построили теннисный корт. А из кукурузы гнали спирт, который поставляли государству для водочного производства. Для домашних нужд — для спиртовок, подогревания шипцов для завивки волос и т.п. По распоряжению папы нам доставляли бутыли чистого спирта, так что метиловым спиртом мы не пользовались.

Отца больше всего интересовали цветы, овощи, фрукты и ягоды. У нас построили две очень высоких оран-жереи: одна для яблонь и груш, другая для винограда и персиков. В третьей оранжерее, пониже, разводили розы. К весне нам из Голландии посылали цветочные луковицы, в саду спереди росли кусты смородины — черной, красной, белой. Клубнику и малину разводили в огороде — рядом с домом и сзади.  Хельга обожала расставлять цветы по вазам, но я уже не помню, какие цветы она любила больше всего. В доме у нас повсюду стояли горшки с цветами, а в приемной на алебастровых и мраморных пьедесталах стояли кадки с пальмами. Кроме прочих рабочих в усадьбе у нас работали два опытных садовника — братья-рижане. Почва в Архангельске болотистая, но в усадьбе папа ее осушил: вырыл канавы и засыпал их опилками. Из Канады отец выписал косилки и научил наших рабочих — крестьян из соседних деревень — ими пользоваться и у нас, и у себя, и как собирать лучшие урожаи. Всем этим папа ужасно увлекался. Другим его хобби была рыбная ловля.

В усадьбе для детей наших рабочих (многие были неграмотные) отец построил школу. Построил он и лазарет с сестрами и фельдшером, куда из города раз в неделю приезжал врач. Однако матери с малыми детьми чаще обращались за помощью к нашей маме, и в доме у нас было полно лекарств, антисептики, ваты, бинтов. Все в округе очень любили наших родителей и чуть что за помощью сразу же обращались к ним. И был у нас настоящий театр.  Отец купил музыкальные инструменты, и все желающие соседские мальчики  могли учиться на них играть и, в конце концов,  у нас организовался настоящий оркестр.  Обнаружилось много отличных актеров, особенным драматическим дарованием были наделены наш кузнец и плотник. На наши спектакли  к нам  часто приезжали из Архангельска, а как-то раз приехал даже губернатор с семьей. При театре папа устроил библиотеку.

Летом на газоне спереди мы играли в крокет.  Зимой там устраивали каток. И там  же построили нам детский домик. А когда Хельга подросла, папа ей построил домик побольше — комната и кухня, куда летом собирались ее подруги, дети наших рабочих, и там Хельга их чему-то учила. Она обожала учить.  У нас было две коровы, четыре лошади и три кучера. В лучшем экипаже ездили папа с мамой, в коляске похуже — мы с Хельгой.  А в самом плохом нас каждый день возили в школу и два раза в неделю наша кухарка ездила на рынок. Одно время у нас два кучера назывались Александрами. Когда мы возвращались из города — из театра, с концерта или бала из ресторана или клуба, швейцар громко кричал: » Шергольдов Александр первый, подавай!» и «Шергольдов Александр второй, подавай!» Экипажи, колесные или санные, и кучера ждали нас на улице, часто во дворе клуба.  Была у нас и верховая лошадь — Хельга  любила кататься верхом, на дамском седле, конечно. Мне же моя сенная лихорадка (*аллергия) не позволяла ездить верхом. И наша сестра Эльза очень любила лошадей, маленькой всегда качалась на деревянной лошадке. А мы с Хельгой больше играли с куклами. Были у нас и собаки, включая огромного сенбернара, которого мы зимой запрягали в салазки. У отца, страстного охотника, был сеттер и пойнтер. Еще до рождения  Хельги у родителей была собака, обыкновенная дворняжка, которая дожила чуть ли не до двадцати лет. Она по пятам следовала за папой, а летом, когда папа шел домой обедать, за ним  кроме собаки важно шагал серый гусь — они оба сидели под окном папиной конторы, ждали, когда он выйдет. В усадьбе был птичий двор, где обитало шесть семейств кур разных пород, индюшки, утки и гуси — для них тут же был пруд.  Отец всем интересовался. Когда он в газете прочитал о новом изобретении Эдисона — фонографе, отец ему написал, и Эдисон прислал нам свой аппарат «His Master’s Voice» и несколько восковых валиков, на которых папа записал, как мы с Хельгой поем и декламируем —  посмотреть и послушать это «чудо» к нам стали приезжать из Архангельска. (*Система звукозаписи «His Master’s Voice» -«Голос его хозяина» была изобретена значительно позже фонографа — в 1920-х годах Виктором, который юношей приехал из Швеции в Америку, где поначалу зарабатывал на жизнь тем, что показывал с фокстерьером фокусы. Позже, когда он стал успешным изобретателем, Виктор  в виде фирменной марки одного из изобретений изобразил своего фокстерьера, который слушает «голос  своего хозяина». Под конец жизни Виктор жил в Калифорнии, где я его встречал – ГЛ).

Теннисную сетку, ракетки и мячи отец выписывал из Англии, а  пинг-понг и клюшки для хоккея — из Канады: в Англии в  хоккей на льду еще не играли, только на траве. Мы организовали женскую хоккейную команду. Я была ее капитаном и центром нападения, а также председателем хоккейного клуба. Папа нас снял, а фотографию послал  в немецкий журнал «Ди Вохе». Ее там поместили, а под фото стояло: «Вторая в Европе женская хоккейная команда» /первая была в Берлине/. Из Англии папа выписывал газету «Таймс» и несколько журналов, из Германии — газету «Берлинер Цейтунг» и журнал «Ди Вохе», а также выписывал  несколько русских газет. Чтение было наслаждением для наших родителей. Осенью из Лейпцига папе посылали каталог новых книг, он там выбирал, что хотел, а потом дарил их на Рождество — нам, нашим знакомым и родственникам. Из Риги он получал растения для нашего сада.

Чем мы еще занимались? Музыка всегда звучала в нашем доме. Кто-то пел, кто-то играл на рояле. Летом мы сражались в теннис и крокет. Дома играли в детские картежные игры, в кости, домино,  гальму. В нашей «семейной» комнате стоял большой круглый стол, на котором были навалены наши книги, игры, учебники.

НАШЕ ДЕТСТВО

Хельга-Елизавета Шергольд родилась . 3 августа 1892 года.  (*Она умерла в Германии в 1929 году. —  МШ)

Эрнестина /Эрна/- Вендолина родилась 27 октября  1893 года.  (*Она умерла в  Швеции в 1987 году. – М.Ш.)

Элсбет /Эльза/—Виолета родилась 22 октября 1897 года (*Умерла она в 1983 году. В 1947 годы она вышла за  немца Мекера. Детей у них не было МШ) Хедвиг-Лидия родилась 2 июня 1907 года.  (*Она умерла в 1980 году. В   Германии вышла за Генриха Пепке, трое детей: Иохен, Ингрид и Астрид. —  МШ).

В шесть лет мама начала учить Хельгу  читать, писать и считать, а на следующий год, когда очередь дошла до меня, на удивление мамы  я уже знала все, чему она учила Хельгу. Поэтому в школу мы поступили вместе, в тот же класс, в немецкую школу, где наш пастор /Вильгельм-Фридрих/ Бок был и заведующим, и немецким учителем. В школу нас возили на лошадях — автомобили в Архангельске  появились лишь в 1917 году.   Из-за моей болезни  я по дороге все время чихала.   В немецкой газете папа вычитал, что один берлинский врач лечит эту лихорадку, и когда мне исполнилось семь, родители осенью повезли меня в Берлин. Сначала мы двое суток ехали из Архангельска поездом, через Вологду, в Петербург. В поезде через пару часов я начала волноваться: почему же Хельгочки так долго нет с нами?  Давайте вернемся к ней! Без нее я безумно скучала — а расстались мы с ней на целых два месяца. Я просто не помню, чтобы мы с ней когда-либо ссорились. Когда дети наших знакомых начинали ругаться или драться, родители их укоризненно спрашивали:  «Почему вы себя не ведете как Шергольдские девочки?»

В Петербурге мы были в гостях у дяди Михаила Криличевского, который  женился на  очень милой русской даме, за столом я сидела с ней рядом и впервые попробовала устриц, которые мне ужасно не понравились. (*Воспитанница Петербургского университета, Е.А. Криличевская была автором детских книг. С мужем они построили в 1916 году роскошный особняк, на Каменном острове, Первая Березовая аллея, 11. После революции там был детдом, сейчас — дача митрополита. ГЛ)

Из Петербурга, опять поездом, мы через Польшу добрались до Берлина и там остановились в гостинице на Фридрихштрассе.  Меня повели к доктору, и он решил меня оперировать. После операции при первой возможности родители повели меня в цирк Буша. Объявили первый номер: лошадиная кадриль.  И тут я так расчихалась, что папе пришлось меня вынести из цирка на руках.  Вот тебе и польза от операции! Вероятно, врач просто вырезал у меня миндалины. До сегодняшнего дня меня мучает сенная лихорадка — в апреле, мае и июне. Правда, значительно хуже было в Англии, там я все время чихала. В Швеции я не чихаю, но меня подташнивает, легкое головокружение и головная боль. Мне это совершенно ни к чему, особенно сейчас, когда я пишу тебе, Робби. На столе нет свободного места — карандаши, ручки, бесконечные словари — русские, немецкие, английские. Здесь я говорю только по-шведски, который немного похож на немецкий — те же глагольные окончания и  т.п. кроме шведского я не говорила ни на одном другом языке с тех пор, как я застряла здесь в 1939 году, в самом начале войны. Все время приходится  напрягать память —  как бы чего не перепутать: числа имена и т.п. Ну,  хорошо, кончаю свое довольно длинное отступление /Abstecher/ и возвращаюсь к нашему детству.

Из-за моей поездки в Берлин в Архангельске я снова попала в третий приготовительный класс — а Хельга уже училась в настоящем первом классе. И хотя с тех пор у нас появились новые,  причем разные друзья-одноклассники, Хельга все равно оставалась моей лучшей подругой.  А я — ее. Эльза была меня на четыре года моложе, у нее были свои друзья, она еще оставалась ребенком, а мы превращались в подростков — а в таком возрасте это большая разница. Последний — пятый класс Хельга кончила первой ученицей и в награду  получила немецкую книгу — сочинения Гете.  Но она добровольно осталась на второй год, хотела кончить школу вместе со мной. Пастор Бок вел с ней занятия отдельно — учил литературе, философии, истории. На следующий год я тоже окончила первой и получила сочинения Шиллера.

К тому времени Эльза тоже поступила в нашу школу, и ее каждое утро возили туда.  Мы с Хельгой ездили с ней — мы брали частные уроки в доме бабушки Пец — ей тогда было что-то около девяноста четырех лет, а дедушка Пец умер девяностолетним.  В то время в Архангельске было много ссыльных революционеров — профессоров, учителей, студентов.  Они  преподавали  нам  философию, литературу, историю, физику, даже учили азам латыни.  Бабушка наша боялась, чтобы с нами ничего не случилось,  и поэтому, не поднимаясь с кресла, сидела   в коридоре у входа в классную комнату.  Латынь нам была нужна для сдачи экстерном курса мужской гимназии (*директором которой был мой прадед Константин Богданович Пилацкий. ГЛ) В женской гимназии латынь не учили, да и общий уровень обучения был там ниже, и она пользовалась неважной репутацией. С нами занимались наши однолетки – Марта и Гаральд  Шергольды  (*дети Егора Ивановича Шергольда. МШ) Родители хотели дать нам как можно лучшее образование, но поступать в Петербургский университет мы не собирались.

Маленькое отступление:  Ты просил рассказать  о забавных случаях в нашем детстве. Ничего особенного я не могу припомнить, разве что…Когда мы были маленькими, няня наша  нам твердила: «Будьте всегда хорошими детками, ведь Боженька вас всегда видит!» И вот как-то в нашей детской няня застала нас за таким занятием. Хельга забралась на стул и старается тряпочкой прикрыть икону на стене. Я еще слишком маленькая, мне до иконы не дотянуться. Поэтому со страхом смотрю на Хельгу, как бы она не сверзилась. Мы не хотели больше быть хорошими детками, но и не хотели, чтобы Боженька нас видел!

ЮНОСТЬ

В семнадцать лет полагалось конфирмироваться, сначала Хельге, год позже мне. Когда Хельга конфирмировалась, я только начинала готовиться к конфирмации у пастора Бока на дому. С ним тогда занималось человек пятнадцать. После конфирмации 26 декабря в Немецком клубе всегда устраивали бал дебютанток. Но Хельга  наотрез отказалась идти на бал — пойду только вместе с Эрной! Ничего не поделаешь, родителям пришлось согласиться. Нам сшили одинаковые платья, только Хельге розовое, а мне голубое.  На ужин меня пригласил самый «желательный» кавалер в нашей  колонии, к тому же замечательный танцор, который у нас слыл донжуаном. Ему было 25, мне неполных семнадцать. Хельге тоже достался замечательный кавалер.   На следующий день на Шестую Версту примчался рассвирепевший пастор Бок: как смели мои родители пустить девушку, которую он   подготавливает к конфирмации на бал — да еще потом на ужин с шампанским? Долго ему родители толковали, что без меня Хельга бы ни за что на бал одна не поехала. Хельга очень застенчивая, мы обе совершенно неразлучны… Но успокоился пастор только после хорошего обеда, последовавшего за этим разговором.

После моей конфирмации наступила веселая и ленивая пора. В предвидении радостного дня — гости, танцы… — мы вставали поздно. Вот тогда-то мы и увлеклись хоккеем. Мама стала устраивать «Вечера английского чтения — чтобы мы не забыли язык. Зимой, по четвергам, мы собирались в доме одной из четырех девушек, слушали «чтение», а потом нас угощали чаем с бутербродами. Начало «сезона чтений», как и его конец, отмечалось ужином с танцами у нас на Шестой версте.  Обычно собиралось  человек десять-двенадцать — кроме нас двоих приходили несколько наших двоюродных сестер и братьев, еще одна знакомая девушка, пара норвежцев, Пегги Бэлл, молоденькая гувернантка Карров, несколько холостяков-иностранцев, включая и Олафа Вагера. Порой к этим иностранцам приезжали гости из-за границы, и мы их, естественно, тоже приглашали на «чтения». Там я и познакомилась со старшей сестрой Олафа и его старшим братом. С остальными родственниками Олафа я познакомилась позже, уже в Стокгольме, после нашей свадьбы.  Дважды в неделю мы ездили в город на фортепианные уроки. Дома же музыка и пение почти не затихали,  мы с мамой пели сопрано, у Хельги было меццо. На рояле  Хельга играла лучше меня, но я лучше ее следила за нотами, когда приходилось аккомпанировать. Был у нас и скрипач, лучший друг родителей и их главный шафер на свадьбе; старый холостяк, он слыл в Архангельске лучшим скрипачом — любителем.  Раз в месяц  у  нас  устраивали  музыкальные  вечера. Во всех этих развлечениях время текло быстро. Летом на нашем пароходе «Спутник» мы с родственниками и знакомыми отправлялись вверх по течению на  пикник. На пристани, к  которой причаливал пароход, была купальня. А зимой у нас в саду устраивали огромный каток, посередине которого наш плотник строил ледяной домик. У меня до сих пор сохранилась фотография одного из них — са-мого красивого. В нашем саду я всегда, и летом, и  зимой, играла в самые разнообразные игры с детьми наших рабочих. Хельга же предпочитала сидеть дома — читать, играть на рояле.   Я всегда удивлялась, почему девочки такие трусихи?  Снажем, боятся мышей — увидят мышку и завизжат на весь дом. Зовут на помощь. Мама и Хельга сразу же вскакивали на стулья, плотно обворачивали свои длинные юбки вокруг ног. А я хоть бы что. Заберется мышка в шкаф — моя была обязанность ее поймать или на помощь притащить кошку. Как-то Хельга закричала: «Мышь, мышь вон на той портьере!» Я начала трясти портьеру, и мышка упала мне прямо на голову, запуталась в моих волосах. Мне было щекотно и смешно, а Хельга чуть в обморок не упала. Надо полагать, больше всех перепугалась бедная мышка.

Вот так протекала наша жизнь до августа 1914 года, когда началась первая Мировая война. Никто не был наделен такой коммерческой смекалкой, как дядя Сурков, он сразу сказал: надо продавать Шестую Версту государству, которое уже давно хотело бы купить наш завод. Такое решение, безусловно, было разумным, но и очень печальным, особенно для нашего отца. Шестая Верста была делом его жизни. Он все там создал, со всеми там у него были прекрасные отношения. В городе у нас был большой дом, и нам предстояло туда перебраться. Отец поступил в контору «Лесопильного общества». Но с собой в Архангельск он не мог взять ни сада, ни оранжерей, ни фруктовых деревьев и ягодных кустов, ни кур, уток и гусей … Когда папа с мамой были еще совсем молодыми, как только они поселились на Шестой Версте, они в саду, перед самым окном нашей гостиной посадили молодую лиственницу. Когда мы уезжали, она превратилась уже в огромное дерево; мама заплакала, прощаясь с ней. А вслед за ней и мы все — даже все рабочие, которые жили в нашей усадьбе.

На полпути между Архангельском и Шестой Верстой был небольшой холм с пустующей часовней. Прозвали его «Майская Горка», так как там первого мая революционеры устраивали демонстрацию. Туда они шли через город с лесопильных заводов и распевали  Марсельезу». Когда они приближались к дому нашего учителя музыки, он  наотмашь распахивал окна и на своем рояле гремел «Боже, Царя храни!» Организаторы демонстрации звонили к нам на завод, уговаривали наших рабочих тоже принять участие. Но те отказались, хотя отец и дал им на то разрешение. «Мы придем за вами», — пообещали демонстранты, но когда они пришли, наши рабочие направили на них брандспойты  пожарных шлангов. Под струями воды демонстранты срочно ретировались. У наших рабочих не было причин демонстрировать.

ВОЕННЫЕ ГОДЫ /1914-1919/.

К неудовольствию бабушки Шергольд, ее дом занял норвежский генеральный консул, и ей пришлось перебраться в дом поменьше в стороне от главной улицы. Жена консула, очаровательная датчанка, большая приятельница мамы и крестная Эльзы, понимала, в каком положении мы оказались – ведь мы тоже должны были жить в бабушкином доме. Ничего не поделаешь – мы переехали в другой дом.  Немецкий клуб оборудовали под госпиталь, все молодые девушки нашего круга поступили на курсы сестер милосердия, где нас обучали врачи. Через три месяца мы получили наши дипломы и приступили к работе. Тяжелораненых нам не посылали, Архангельск слишком далеко от фронта.  Но один раз в порту раздался  страшной силы взрыв: саботажники подорвали три судна с военным снаряжением и суда разлетелись в щепки. Многих вокруг ранило, нас, сестер милосердия, срочно вызвали в госпиталь. Одного раненого принесли на белой простыне – черный, как уголь, он заливался кровью. Мы решили, что он так страшно обгорел, и кое-кому из сестер, включая Хельгу, стало при его виде дурно. Но не мне. Оказалось, что  это негр, и ему скоро стало лучше. Он очень обрадовался, узнав, что мы с Хельгой говорим по-английски. У папы была английская Библия, мы ее читали нашему негру.  И вдруг ему стало хуже и хуже, и он внезапно умер. Я тогда дежурила, такие случаи долго не забываются.

В то время я уже служила в Русском банке для внешней торговли. Чтобы я освоила банковское дело, меня посылали стажироваться в разные отделы. Вдруг один из банковских сотрудников уехал — как немец он предпочел покинуть Россию. Я знала французский и английский, и мне предложили временно его заменять, а потом окончательно назначили на его место — довольно щекотливое положение для новичка, ведь то был высокий в банке пост. После школы мы брали частные урони французского и говорили свободно, но теперь, в 1984 году, не имея в Швеции практики я французский изрядно позабыла.  (*Эрна не упоминает, что  директором главного управления этого банка, а до того его архангельского отделения, был ее дядя — Михаил Криличевский. ГЛ.) До банка я временно служила в таможне. Мамин брат, начальник таможни, Артур Пец предложил мне временно там поработать, пока я ждала вакансии в банке, — их переводчик неожиданно куда-то исчез, и его надо было срочно кем-нибудь заменить. Из-за войны порты в Петрограде и Одессе закрыли, все военное оборудование и снаряжение союзники посылали через Архангельск — конвоями в шесть-восемь судов, которые шли под охраной военных кораблей. Все фирмы — бельгийские, французские, итальянские, английские — имели в Архангельске своих представителей, и каждому хотелось, чтобы его судно разгрузили как можно скорее. Они толпились у моего стола, задабривали меня шоколадом, цветами. Но я оформляла их документы, чаще всего на французском языке, строго в порядке их поступления ко мне.  К тому времени Хельга уже обручилась, теперь она училась ведению домашнего хозяйства и приобретала для приданного все, что можно было купить.

А так наша жизнь протекала почти нормально. Музыкальные вечера, английские чтения… Во дворе немецкой школы папа устроил теннисный корт, мы там часто играли — рано утром, до начала занятий в школе, и вечером, после уроков. Открылся яхт-клуб, кое-кто обзавелся неслыханной по тем временам  новшеством — моторной лодкой. Госпиталь куда-то перевели, и наш клуб снова открылся. И мы опять играли в карты, танцевали, ходили на концерты и любительские спектакли — мы снова стали в них участвовать.

Эрнест Шмидт обычно много путешествовал  — зимой, когда Белое море замерзало и судоходство прекраща лось. Из Лондона, Парижа и других городов он привозил новые пьесы, новые номера варьете. Он устраивал театральные вечера, а на Рождество в яхт-клубе его обязанностью стало организовать варьете. Он был душой всех спектаклей и балов. Но и наш папа тоже состоял в комитете по устройству вечеров.  Эрнест Шмидт знал, что всегда может рассчитывать на меня: застенчивостью я отнюдь не отличалась, хорошо пела и танцевала, не боялась играть на сцене. Я всегда была примадонной. Мама же с Хельгой сидели в первом ряду красные как раки — так они за меня волновались, даже пили валерьянку перед моим выступлением. Но Хельга тоже изредка выступала. Новогоднее варьете в яхт-клубе открывалось «Матлотом» — танцем французских моряков. Поднимался занавес и на сцене около лодки стояли с веслами в руках шесть девушек — включая Хельгу и меня. Мы были в матросских  юбочках — в те времена девушкам танцевать на сцене в брюках было просто немыслимо!

КАК ХЕЛЬГА ПОЗНАКОМИЛАСЬ  С  ГЕРМАНОМ

Летом мы на несколько недель ездили купаться в Сызьму, рыбацкий поселок на берегу Белого моря. Одним летом Конрад Мейер, сын богатой архангельской вдовы, студент   Дерптского /Юрьевского, Тарту/ университета, привез на каникулы своего товарища по университету, Германа фон Берга. Надо сказать, что в Дерпте Конрад как-то заболел, так серьезно, что чуть не умер. Но его выходил его верный Герман, который не отходил от больного ни на шаг. С тех благодарная мамаша Конрада стала приглашать к себе Германа на каникулы — и Рождественские, и летние. И вот когда Конрад привез Германа с собой в Сызьму, Хельга там с ним и познакомилась.  До нашего отъезда в Сызьму, мама отозвала меня в сторонку, чтобы сказать, что по ее сведениям  там будет Конрад с приятелем, а, как ей кажется, Хельга интересуется Конрадом. » А потому, Эрна, — сказала мне мама, — в случае, если у них завяжется роман, ты уж, пожалуйста, не путайся у них под ногами».  Конрад с приятелем действительно появились в Сызьме, и я старалась не отходить от Германа. Мы с ним чудно проводили время, все время подтрунивали друг над другом. Герман прозвал меня «придирахой», а я его -«неспу скайкой». Уже после своего обручения с Хельгой Герман написал стишки в моем альбоме, Маргит сделала копию этой странички и пошлет тебе. После отъезда Германа Хельга стала с ним переписываться, и снова они встретились на Рождество.    Ежегодно, 28 декабря, в нашем клубе устраивали благотворительный базар в пользу детского приюта, где тетя Лида Суркова и мама были   попечительницами.  Мы с Хельгой заведовали продажей чая   и бутербродов, причем торговали довольно успешно. А два студента — Конрад и Герман — не отходили от нас и без конца зудили чай.  Возвращаясь в следующем году с базара на Шестую Версту, я почувствовала, что Хельге хочется со мной чем-то поделиться. Я молчала и ждала.

Хельса: «Эрна, почему ты меня не спрашиваешь?»

Эрна:   » А зачем, ты сама мне скажешь, что хочешь сказать».

Хельга:  «Герман спросил меня, хочу ли я стать его женой».

Эрна:   «А что ты ему ответила?»

Хельга: » Отказала ему, конечно, ведь это всего студенческая любовь/ Studentenliebe/ «

Несколько секунд молчания, до дома мы еще не доехали.

Хельга: «Почему ты дальше меня не спрашиваешь? Ведь я сказала «да»   /Ich sagte»Ja»/.

А теперь, Робби, я тебе расскажу, что на самом деле происходило в Сызьме. Я старалась делать все так, как меня просила мама: Конрада полностью предоставила Хельге, а сама монополизировала Германа. В  Сыэьму приехало много наших знакомых и родных — кто-то постарше нас, кто-то помоложе, кто-то тех же лет. Но одни мы не были. Мы купались, играли в разные игры, болтали, гуляли по берегу, клевали носом от усталости.  По возможности я не выпускала Германа из глаз. Но перед отъездом Конрада и Германа из Сызьмы два последних вечера Хельга с  Германом вдруг куда-то исчезали. Побродив по берегу час  — другой, они так же неожиданно появлялись, жалуясь, что потеряли счет времени — так много о чем им хотелось поговорить. Этим и кончился воображаемый мамой роман Хельги с Конрадом. Позже, когда и им рассказала о своей неудачной попытке вмешаться в их роман, все смеялись до слез. Мама не очень сокрушалась — в ее глазах единственным преимуществом Конрада были его деньги. А так он почти слыл за повесу. В отличие от Германа он в университете серьезно не занимался, наслаждался студенческой жизнью и свободой от материнской опеки.  В 1918 году его зачислили в армию генерала Миллера. После эвакуации  белых  он жил в одной комнате с матерью Женни Ивановны Мейер, стараясь обеспечить ее, чем только мог. Наконец удалось получить ее визу на выезд и она скончалась в Голландии в 1921 году. Как лишенец, Конрад работал дворником, одновременно исполняя обязанности немецкого пастора. Был дважды женат. Его первая жена, полячка, после развода с их дочкой вернулась в Польшу. Во время второй Мировой войны их дочка шла по улице Варшавы, когда какой-то немецкий солдат ее застрелил.

В тот год на Рождество у нас на Шестой Версте как всегда были танцы. По старому обычаю, ряженные, группками, ездили из дома в дом — их впускали только, если один ряженный снимет маску и его признает горничная или  хозяин или хозяйка дома. В  то Рождество вместе с Конрадом ездил  Герман.  Наша мама  была очень суеверной, дурная примета, сетовала она, что Герман впервые в нашем доме появился в маске. На маскарадах Хельга всегда  была очаровательной: под маской она теряла свою застенчивость, и никто ее не узнавал.  Я же наоборот: в маске чувствовала себя глупо и не знала как себя вести. Когда следующий раз Герман приехал к нам, они уже с Хельгой были обручены. Это было за несколько дней до другого Рождества. У нас собралась мамина родня – Пецы, и стар, и млад. Мы все вместе делали рождественские украшения, потом все вместе ужинали. Всего пришло человек тридцать пять — Герман всех их встретил впервые. В Сочельник, после церкви, все они опять собрались у нас /в церкви мы с Хельгой пели в хоре/.  В доме нашем было весело и шумно. Позже Герман признался: «Никогда не бывал и такой шумной компании — все говорили одновременно и никто   другого не слушал». Причем это не была критика, он делал нам комплимент.  Хельга с Германом несколько лет оставались помолвленными. Герман продолжал учиться в университете,  Хельга готовилась стать Фрау фон Берг. Поженились они 6 января 1917 года, на православный праздник — Богоявление. Все опасались, удастся  ли Герману после свадьбы окончить университет. Но опасения были напрасными. Наоборот, Хельга помогла ему. Жили они в Дерпте. Когда у Германа заболели глаза,  Хельга вслух читала мужу его учебники, благодаря чему он успешно сдал экзамены.   ( *Тут мне хочется отметить, как в архангельской Немецкой слободе сосуществовали разные обычаи — немецкие /празднование Рождества,  Сочельник и т.д./ с чисто русскими — ряженые, иконы в домах и пр. – ГЛ)

РЕВОЛЮЦИЯ

Ровно через год, 6  января 1918 года, была моя свадьба. Хельга с Германом приехали из Дерпта к нам на Рождество. После моей свадьбы Герман в Дерпт вернулся один — Хельга ожидала ребенка, и для нее было лучше  остаться в родительском доме. Предполагалось, что Герман приедет в Архангельск еще до родов. Но судьбе было угодно иначе. Белые еще оставались в Архангельске, но красные уже приближались.  Революция началась с Керенского, потом Ленин, Троцкий… Но теперь Колчак наступал из Сибири, с юго-запада наступал Деникин. Хельга родила осенью, но Герман не смог к нам пробраться. Папу зачислили в Британский экспедиционный корпус, и в 1919 году  с семьей его эвакуировали в Англию. Мы с Олафом тогда были в Амстердаме, где находилось главное управление его фирмы.  Хельга и ее бзби /ты, Робби!/ не были уже британскими поддаными, но кажется мне, Герману удалось вас забрать еще до эвакуации англичан из Архангельска и Мурманска.

В Лондоне папа никак не мог устроиться на  работу. Какой-то высокопоставленный военный, знакомый отца, посоветовал ехать в Фолкстон, там климат полутче.  И там наша одиннадцатилетняя сестра Хедвиг пошла в школу. С помощью Пегги Бэлл другая наша сестра Эльза устроилась на работу в Сиденхеме. У меня сохранилось фото Эльзы, помеченное этим годом . Остальное я помню смутно, слишком много произошло перемен. Не помню, чтобы Хельга с тобой была в Англии. У меня есть фотография, которую мне прислали из Дерпта, Хельга, Герман и спереди стоишь ты — тебе года три.  Мы ездили в Дерпт, есть снимок всех нас, четырех сестер, помечен он 1918-м годом. О смерти Хельги я узнала намного позже, известие это привело меня в какое-то шоковое состояние.  В то лето я избегала купаться — ведь в такой воде утонула Хельга!  Как ужасно было для Германа потерять жену, а для тебя — мать, вероятно, вы тоже боялись купаться. Впрочем, возможно, не ты, ты был еще слишком маленьким, чтобы до глубины ощутить трагедию ее смерти.

Много лет спустя я узнала, кажется, мне сообщили из Польши, что  Герман намеревается опять жениться. Потом я слышала, что они живут в Висбадене. Ты остался в Дерпте, продолжать учение. Впрочем, возможно, ты не ладил с мачехой. /Висбаден мне напомнил о чем-то. Как-то в Архангельске у мамы начался ревматизм, и она на несколько недель ездила туда лечиться — принимать ванны. Мы тогда были совсем маленькими.  Папа мне писал, что он свыкся с мыслью о женитьбе Германа, он ее даже одобряет.  И писал, что его новая жена очень милая женщина.  Может  быть, я ошибаюсь, но так я тогда поняла письмо папы. А так к концу жизни папа стал озлобленным, и не удивительно. В России он потерял всё:  усадьбу, дом, все имущество. Поначалу революция Керенского протекала бескровно, и все  думали, что наступят лучшие времена. На продаже Шестой Версты папа хорошо заработал. Другие лесопромышленники  переводили свои деньги в Англию. /*Это не так. Для заключения торговых сделок у них были в Англии текущие счета, обычно довольно скромные, и, как мне известно, крупных  капиталовложений там никто не делал — Г Л/. Папа же верил в новые русские ценные бумаги и их приобрел. К счастью, Хельга в приданое получила от папы свою долю, а через год я получила свою. Мы свои деньги ухитрились перевести в Швецию, так что там у нас были кое-какие средства, что и позволило нам приобрести наш Остров. Но о нем позже.

НАША ЖИЗНЬ С ОЛАФОМ

(*Олаф Вагер родился в 1888 году и скончался в Стокгольме  в  1965. М.Ш.)

Как я уже сказала, мы поженились в 1918 году, 6  января. В России красные воевали с белыми. У меня был британский паспорт, но мне предстояло также получить шведский. С этой целью Олаф послал конторщика со всеми необходимыми документами в Петроград.  Конторщик был из простых, он беспрепятственно пробрался через фронт в Петроград, получил там  мои шведские документы и благополучно вернулся в Архангельск. Когда мы с Олафом ехали в Петроград, нам препятствий не  чинили — мы были представители нейтральной страны, Швеции. Туда мы прибыли 31 января 1918 года. На следующий день в утренних газетах — стояло 14 февраля — Россия перешла на новый стиль. Мы остановились в гостинице, где в ту же ночь нас разбудил какой-то шум — оказалось, чекисты проверяют всех постояльцев. Обыскивают номера, вспарывают матрасы и подушки, чего-то ищут… Наконец к нам в номер  ввалилось десять-двенадцать солдат с их начальником. Олаф спокойно предъявил свой шведский паспорт, сказав, что он дипломатический курьер. Начальник начал извиняться и приказал своим солдатам покинуть наш номер.  Нам повезло, прямо с поезда мы отправились к шведскому послу, он оформил Олафа дипкурьером  и дал ему два чемодана дипломатической почты для доставки в Швецию через Финляндию. За завтраком у посла мы познакомились с его дочкой, Элсой Брэнстром, которая направлялась в Сибирь — ухаживать там за ранеными. В Сибири  она прославилась, там ее называли «Сибирский Ангел». Вот как Олаф стал дипломатическим курьером. На следующий день мы поездом отправились в Финляндию и поздно вечером добрались до Таммерфорса /Тамере/. Следующий поезд  шел только утром. В сопровождении большевистских солдат мы нашли гостиницу — там никого не было, кроме прислуги, которая спала на кухне. Спали мы в нетопленном номере, не снимая шуб. Утром нам с кухни принесли что-то поесть, мы пошли на вокзал, сели в поезд,  но он шел только до Рихимяк.

Мы рассчитывали добраться до Швеции обычным путем — на поезде обогнуть Балтийское море  до Торнио и оттуда в Хапаранду.  Но наш путь преграждал Маннергейм с его белофиннами. Рихимяки был забит беженцами, а гостиница была всего одна. Нам  удалось снять угол в доме пастора — в одной комнате с тремя другими супружескими парами беженцев. Когда нам удавалось пробиться в гостиницу, мы там питались. Мне кажется, мы все время стояли в очередях в ожидании, когда, наконец, прибудут три судна Шведской эвакуационной миссии.

В ту зиму Балтийское море покрылось толстым слоем льда, до самой Швеции. И все же через два дня два парохода прибыли — большой ледокол и  пароход «Хаймдал», который мог сам пробиваться сквозь лед. Третье судно — «Винету» — раздавил лед, и оно пошло ко дну. Но продукты питания, матрасы, одеяла, подушки удалось спасти —  их с «Винеты» по льду перетащили на два других парохода. Поэтому принять на борт всех, ожидающих эвакуации не могли и мы опасались, что  тут застрянем.  В гостинице вывесили объявление, сообщавшее, что в первую очередь эвакуации подлежат шведы и дипломатические курьеры, а уже потом остальные скандинавы — сколько пароходы будут в состоянии принять на борт. Красные без конца нас проверяли, а   потом, для прохождения медицинского осмотра, нас с Олафом разъединили. Я взяла два посольских чемодана, Олаф — все наши пожитки. Наконец я очутилась на борту «Хаймдала», но в толпе нигде не видела мужа. Впервые в жизни я чуть не впала в истерику. Может, его тут и нет, может, он на ледоколе? Наконец мы нашли друг друга.

Пассажирам выдали по гамаку или по подстилке. Пожилых, больных и детей разместили по каютам, нас, молодых женщин, объединили в пары, нам выдали по одной подстилке и подушке. С какой-то молодой девушкой  мы улеглись на нашей подстилке прямо на полу в проходе, по которому все время кто-то ходил — кто-то шел в туалет, мужчины из трюма шли к своим женам. Нас толкали, на нас наступали, и утром мои ноги покрылись синяками. В туалете замерзла вода, но Олаф купил сельтерской воды, и я, смочив ватку, могла вытереть себе руки и лицо. Кормили нас в пять очередей. Нам повезло, что у нас, северян, были теплые шубы и валенки — несмотря на мороз, мы с Олафом могли сидеть на палубе, правда, почти в одиночестве. Трое суток мы добирались до Стокгольма. Порой  «Хаймдал» застревал во льду, ледоколу приходилось возвращаться — расчищать, чтобы мы на два-три метра могли продвинуться вперед, потом еще на два-три метра… Прямо скажем, необычно проведенный медовый месяц!

В Рихимяках мы слышали пушечную пальбу, но Маннергейм обещал не начинать наступления до окончания шведской эвакуации. Перед самым отплытием на набережной поднялась какая-то шумиха, откуда-то выскочило много красных солдат, которые стали наводить ружья на  «Хаймдал». Всем пассажирам приказали спуститься вниз. Оказалось, что с нами ехал финнский старичек-профессор, а красные узнали, что его сын — офицер у Маннергейма. Они требовали, чтобы наш капитан вернул его на берег. Но  капитан наотрез отказался: в паспорте профессора стоит печать «Выбыл», а сейчас он находится на шведской территории, и поэтому они не имеют права требовать возвращения профессора. Красные грозили открыть по нам пулеметный  огонь, но капитан поднял якорь, и мы себе поплыли. А больше ничего особенного не произошло.

СТОКГОЛЬМ. 1918 год.

Я еще лично не познакомилась ни с мамой Олафа, ни с его двумя младшими сестрами, ни с его младшим братом. В Архангельске мне посчастливилось найти молодую шведку, которая стала учить меня начальным основам шведского языкa ,  мне не   хотелось приехать в Швецию, не подучившись хоть немного шведскому, тем более, что я знала, что моя свекровь ни на каком другом языке не говорит. Оказалось, однако, что она норвежка, и мой начальный шведский мало  чем мне помог.

Начальник Олафа  приехал из Амстердама в Швецию, чтобы здесь, на нейтральной почве, обсудить положение дел. Позже вся деловая переписка шла через его сестру в Швеции: письма из Архангельска она пересылала в Амстердам, а письма из Амстердама в Архангельск. Вскоре, однако, мы из Стокгольма вернулись в Архангельск — на этот раз ехали пассажирским  пароходом до Петрограда. Путешествие было рискованным, у капитана не было схемы минных полей в районе Кронштадта. И было дорогим: по 1000 шведских крон с человека,  но фирма Олафа  во что бы то ни стало хотела, чтобы он туда поехал, и она оплатила наш проезд. С нами ехали  только деловые люди, причем среди пассажиров я была единственная женщина.  На корабле все время дежурили три впередсмотрящих — один на мачте, два на носу, и несколько раз они предупреждали о минах. Погода стояла прекрасная, море — гладкое как зеркало. Я ничуть не боялась, сидела себе на палубе и читала интересную книгу, которую мне любезно предложил один датчанин. Но мы все время должны были оставаться на палубе и не снимать спасательных поясов.  Так что наше обратное путешествие в Архангельск было приятным и интересным.    В Архангельске нам предстояло носить желто-голубые повязки — шведские национальные цвета. Большевики старались возобновить коммерческую деятельность с нейтральными странами, и обращались с нами подчеркнуто вежливо. Противно было видеть, как они третировали своих! В 1919 году мы с Олафом несколько раз ездили по делам из Стокгольма в Амстердам и Лондон — это еще до   возвращения в Архангельск. И вот как-то мы получаем телеграмму от помощника Олафа из Архангельска: «Шергольды эвакуируются, что делать с сундуком?» Покидая в первый раз Архангельск, я набила  большой сундук нашим серебром, драгоценностями, скатертями, хрустальными вазами, фотографиями — и оставила его на лесопильном заводе. Теперь возникла опасность: уцелеет ли он там, не сгорит ли?  Без промедления Олаф телеграфно распорядился: отправить на склад в Вердё, в Норвегии.  До нас в Стокгольме сундук добрался лишь через несколько лет. Вот почему у меня сохранились старые фотографии, правда,  хрустальные вазы разбились вдребезги.  Пока мы жили в Стокгольме, голландская фирма «Алтиус и Ко» платила Олафу его оклад директора-распорядителя в Архангельске в надежде на лучшие времена в России.  Как-то восьмилетний племянник Олафа сказал: » Когда вырасту, хочу работать как дядя Олаф — ничего не делать и получать за это хорошие деньги!» А в Архангельске тем временем большевики конфисковали все лесопильные заводы, отбирали от их владельцев все их имущество, а многих просто убивали.

НАШ ОСТРОВ.

Много-много лет тому назад мы с Олафом как-то в одно воскресенье отправились из Стокгольма в морскую прогулку по шхерам — на какой-то островок там. В шхеры я просто влюбилась — в жизни моей ничего подобного не видела! Когда мы вроде бы осели в Швеции, я увидела в газете объявление, что в шхерах продаются острова, пляжи и полуострова.  Мы решили съездить туда — посмотреть, и весной 1920 года, на деньги, полученные от отца в приданное, мы приобрели самый маленький островок — один акр /0,4 га/, на котором росло пара сотен деревьев — преимущественно ели да сосны,  но попадались там среди них березы, ясеня и можжевельник. Мы купили самый маленький сборный домик, которые  уже в те времена в Швеции  начали изготовлять. Одна комната и кухня с плитой, которую топили дровами. Ни других построек, ни водопровода или электричества на острове не было, и мы долго жили с керосиновыми лампами. Олаф купил небольшую лодку с подвесным мотором «Пента»  — всего 2,5 лошадинных сил, купил у фирмы, которой тоже была совсем новой в Стокгольме. Наш остров назывался «Аскен» — «Ясеневый». Неподалеку был остров побольше, куда пассажирский катер регулярно доставлял почту, газеты, продовольствие и различные товары.  Но тогда Олафу довелось провести на нашем острове всего два лета, а мне — три, так как   ранней весной фирма Олафа «Алтиус и Ко» получила от русского «Северолеса» права на концессию.

СНОВА В РОССИИ.

При новом режиме лесопильные заводы перестали приносить прибыль, и правительство обратилось за помощью к старым иностранным владельцам. В 1921 году  открылась фирма «Англолес», принадлежавшая ранее англичанам, а в 1922 году — «Голландлес», ранее называвшаяся «Алтиус и Ко», и Олафа назначили ее директором-распорядителем.  По новым большевистским законам нам не могли предоставить квартиры, разве что угол какой-нибудь комнаты. Тогда Олафа назначили почетным шведским вице-консулом, и предоставили в его распоряжение весь верхний этаж в старом здании управления «Алтиуса и Ко», внизу же поместилась контора фирмы.  В Россию Олаф отправился вместе со своим помощником /в Архангельске он жил в одной комнате нашей квартиры/  из Роттердама на грузовом судне, захватив с собой все необходимое для жизни: всякое продовольствие, чай, кофе, сахар, муку, варенье, иголки и нитки и пр. и пр. / Со своими служащими Олаф частично расплачивался этими товарами./ Я осталась в Стокгольме, а на лето с тремя сестрами Олафа поехала на наш остров. А осенью, в день моего рождения, получила от Олафа телеграмму:» Дом привели в порядок, насекомых больше нет. У нас две спальни и столовая. Есть кое-какая мебель и письменный стол. Привези все остальное, как можно всего больше».  Я собрала, что могла: теплую одежду, водонепроницаемые плащи, вплоть до банок патоки для пряников. И снова пустилась в авантюрное путешествие. Сначала поехала поездом до Тронхейма, оттуда на пассажирском пароходе до  Тромсе, где мне предстояло ждать «Лус» — идущий из Англии порожняком угольщик, последнее судно идущее в Архангельск до начала зимы.  Русские зафрахтовали «Лус» для доставки леса из Архангельска в Англию. Капитан «Луса» согласился зайти в Тромсе-фьорд и подобрать там своего единственного пассажира — Эрну Вагер. Зайти в фьорд, но не бросать якорь, что обошлось бы слишком дорого.

У меня была уйма багажа, а к тому же я везла еще одежду друзьям и знакомым. Более того, в Тромсе я купила кресло-качалку — рождественский подарок Олафу,  он так любил качалки. И купила еще два плетенных кресла — для себя и для голландца, нашего жильца. Норвежским генеральным консулом в Архангельске был лучший друг Олафа еще с их холостяцких лет. Он попросил судового маклера в Тромсе, господина Ауне помочь мне, в чем только возможно.  Он также договорился, что прибрежный лоцман в южной оконечности фьорда  позвонит Ауне, когда там покажется «Лус», а тогда через полтора часа судно должно приблизиться и месту встречи. Тогда Ауне со своим помощником обещал забрать меня из отеля и на моторной лодке доставить к «Лусу». За собой мы потащим другую лодку, уже заранее загруженную моим багажом. И вот в открытом море, в полной темноте, среди ночи, сквозь метель и вьюгу мы увидели приближающийся к нам огромный черный силуэт судна…   «Лус?» — крикнул Ауне.   «Да, — откликнулись нам. — Где пассажир?» «Тут!»

Нам спустили веревочную лестницу. Волны бросали нашу моторку вверх и вниз. Лестница раскачивалась во все стороны, но  нам как-то удалось ее поймать. Держа одной рукой лестницу,  Ауне другой крутил штурвал, стараясь избежать столкновения моторки с судном. А я со ступеньки на ступеньку карабкалась вверх. Наконец матросы меня подхватили и  втащили меня на борт. Багаж тоже втягивали вручную, без лебедки. Наконец все в целости и сохранности было на борту. Прощай, Ауне! Прощай, Норвегия!

На борту меня встретил  очень милый капитан-британец и русский надзиратель.  Мне отвели капитанскую каюту, и утром негр-стюард принес мне туда чай. Капитану так полюбилась моя качалка, что он упрашивал оставить ее ему, но ведь я везла ее для Олафа. Снег падал с самого Тромсе, а огибая Нордкап, мы попали в такую снежную бурю, не  лучше чем в Тромсе, что капитан распорядился остановить машину.  Дальше он боялся идти. Машина заглохла, и я серьезно забеспокоилась за нашего «Луса». Но вот она снова застучала.  Признаюсь, я много раз не сомневалась, что нам пришел конец. Чудовищные волны били наше судно то справа, то слева. Сколько раз я кувырком летела с моей койки! В ту ночь разбило пассажирский пароход, с которым мы повстречались в Тромсе-фьорде. Потонул и «Ринард Витт», на котором я совсем недавно добиралась из Тронхейма в Тромсе. Но об этих трагедиях я узнала позже, уже в Архангельске.

В Тронхейме я остановилась  в  отеле: «Британия» и пошла ужинать в элегантный ресторан, куда отправилась в своем лучшем туалете. Я заказала отварную семгу под голландским соусом, небольшую бутылочку «Шато-Икем», в бокале фрукты с коньяком и кофе. Я не сомневалась, что в советской России мне останется только мечтать о такой роскоши, и потому решила сейчас всем этим насладиться.   Мы обогнули Нордкап, миновали Мурманск, вошли в   Белое море… Вдруг — стоп машина! Лед преградил нам путь в устье  Двины. (Вода в устье менее соленая, чем в море, и оно замерзает раньше – ГЛ).   Почти трое суток мы ждали ледокола. С Архангельском связь оборвалась, на телеграммы капитана не отвечали, мои попытки связаться с норвежским консулом тоже оставались безуспешными. Наш русский надзиратель волновался, капитан грозился вернуться в Англию, я боялась, что он действительно вернется, причем со мной. Наконец ледокол появился и пробил нам путь до ближайшего лесопильного завода. На берегу я увидела Олафа, он ждал меня с санями и кучером. Видела, но могла лишь с ним издалека перекрикиваться, пока таможенники не произведут досмотра, и только тогда разрешат нам спуститься на берег.

«Пассажирку осмотрите в первую очередь!» — распорядился капитан. «Ничего подобного!» — заявил наш русский надзиратель. Рядом со мной сел начальник таможни, посмотрев на меня, он воскликнул: «Эрна Робертовна, какими судьбами?» Он ведь не знал, что я теперь Вагер. Ты ведь помнишь, Робби, я уже говорила, что работала на таможне, переводила  судовые документы на военные грузы.  Ну, так вот —  это  был мой бывший  начальник.   Он вскочил, горячо обнял меня, а я с ужасом увидела вошь на его воротнике.  Но  была ему очень благодарна, когда он сказал: «Конечно, пассажирку в первую очередь, а то ее муж вместе с лошадьми, поди, замерзнут на берегу».

Капитан обрадовался, а надзиратель обозлился, он меня терпеть не мог. Наконец-то я со всем  моим барахлом сошла на берег, к Олафу.  В жизни моей я ничего хуже этого путешествия не испытывала. Но я осталась цела и невредима, и, наконец, мы опять были вместе с Олафом!

В КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РОССИИ

В Архангельске, в конторе «Алтиуса», что находилась под нашей квартирой, работали несколько наших старых знакомых и родственников, но все боялись с нами разговаривать. Даже самый молодой, мальчик на побегушках, попросил Олафа ни о чем, кроме служебных дел, с ним не говорить: все служащие дали обязательство сообщать, куда надо обо всем, что они услышат от Вагеров и Хаушильдта, нашего голландца. То же мы слышали и от нашей машинистки – Алины Пец, ( моей троюродной сестры и подруги нашей Эльзы)   и от многих других. Наша бухгалтерша, она же кассирша, болела сердцем, и она получила медицинское свидетельство, освобождавшее ее в случае сердечного припадка доносить на нас, все остальное время, под угрозой ссылки, ей вменялось сообщать о каждом слове, услышанном от нас. Зная это, мы избегали говорить с ними на политические темы, а поэтому нам не с кем было свободно общаться, кроме старого приятеля Олафа — норвежского консула, и его жены, его секретаря с супругой, очень милой старомодной русской дамы, с нашим голландцем, что жил у нас, да еще с двумя голландцами, которые  жили в другом месте и работали на лесопильном заводе, но обычно по воскресеньям бывали у нас.

Олафу часто приходилось ездить по делам в Москву. На мне же лежали консульские обязанности: по возможности помогала шведским морякам, вести переписку со шведским посольством и Ленинграде. По утрам мы на балконе поднимали наш шведский, голубой с желтым крестом, флаг, а вечером его опускали. Были у нас лошади и кучер, который заведовал нашим скромным садом и огородом, где в парниках мы ранней весною разводили шпинат и огурцы. Нам повезло: кучер знал толк в овощах и фруктах, и мне не приходилось давать ему указаний.

Нам выдали специальные карточки, дающие нам право покупать в магазинах все, что мы хотим. Часто в магазинах висело объявление: «Масла и сахара сегодня не будет». Когда я, простояв в длинной очереди, подошла к прилавку, продавщица сказала мне, что мне в очередях стоять не нужно/ просто идите к прилавку, сказала она, и мы вам отпустим, все что вам нужно — и масло, и сахар/.  Мне это претило, я видела, как в магазинах грубо обращаются со своими, с женщинами, которых дома ждали голодные дети, ведь у меня дома никто не плакал от голода!  До чего отвратительна была эта притворная вежливость — лишь бы произвести хорошее впечатление о тогдашней России на нас, «знатных» иностранцев.  Так мы там и жили с 1922 по 1929 год. У нас была приходящая кухарка,  очень хорошая, прекрасно обученная; уроженка Архангельска, она раньше работала у какого-то князя в Петербурге. Потеряв в революцию работу, она вернулась домой. Она наотрез отказалась что-либо делать кроме стряпни, и мне пришлось  нанять ей помощницу, которая также смотрела за нашей коровой. Не смейся, Робби, мы купили корову, чтобы иметь свежее молоко. А еще у нас  жили три собаки  — пойнтер и два сеттера, один из них   принадлежал нашему голландцу. Была и кошка, потому что к нам перекочевали все крысы с бывшего Сурковского пивоваренного завода — он   граничил с нашим огородом. Олаф любил охотиться, потому и обзавелся собаками.

Из Норвегии, у фирмы «Арендал» Олаф выписал моторную лодку — нашу маленькую на острове мы продали. На новой лодке двигатель был не в две с половиной лошадиных сил, а в целых пять. В каюте были две койки, складной столик, окно с сеткой от комаров. Фирма «Арендал» предоставила нам возможность самим решать, как нашу лодку оборудовать. По моему желанию, в каюте мы могли стоять во весь рост. Строили ее на небольшом лесопильном заводе, и я выступала в роли дизайнера. Сверх ожиданий результат оказался весьма хорошим,  я бы сказала, что мои предложения даже улучшили ее внешний вид.  Назвала я  ее  «Хакен» — в честь шведского духа озер и рек.

Летом мы вниз по течению отправлялись на пикник — иногда вдвоем, порой с Анвиком, так звали нор-вежского посла, его женой и двумя маленькими детьми; у них была своя лодка, но без каюты. (*Из письма Александра Броуна, который приехал в Лондон из Архангельска в 1919 году, Александру Люрсу в Гамбурге: «Конрад Мейер хочет попытаться вывести свою маму из Архангельска:  ведь Анвик еще там,  он, безусловно, даст ей   норвежскую визу»  — ГЛ). Иногда мы с собой брали нашего голландца. Порой мы с Олафом уезжали на весь уикенд, спали в лодке, Олаф днем охотился, я собирала ягоды. Ружье у меня, было, но я из него не стреляла. Папа мой увлекался охотой,   и он научил меня стрелять в цель — и из ружья, и из револьвера. Когда мы еще жили на Шестой версте, голодные волки зимой подбирались к самому Архангельску, и если нам приходилось поздно возвращаться из гостей домой, я всегда держала в муфте мой револьвер. Никогда наши лошади не мчались с такой быстротой, как, когда чуяли волков.  Часто мы видели, как в темноте горят их глаза. Но в одиночку волки не нападают, и мне не приходилось стать «скорострелом» — любимое выражение Маргит, насмотрелась она тут ковбойских фильмов.

Каждый второй год мы с Олафом ездили за границу, но только зимой, а поэтому на наш остров не наведывались. Но туда ездили каждый год остальные Вагеры, и уже почти считали остров своим. Целых семнадцать лет Олаф не видел нашего острова, а я – десять.

Когда мы уже  жили в Арахангельске, в Онеге открылась норвежская концессия, и ее управляющим назначили старшего брата Олафа — Андреаса, который туда приехал со своей русской женой  Соней   и их тремя детьми. Однако со временем  для фирмы «Альтиус» стало невозможно сотрудничать с «Северолесом». В 1927-1928 году закрылись фирмы «Англолес» и «Норвеголес».

Андреас отправил детей  домой, в Стокгольм: они жили в Бромме и там ходили в школу. И вот в начале 1929 года  пришла очередь закрыться и «Руссоголландлесу». Мы еще некоторое время оставались в Архангель-ске, а потом, через Ленинград, поездом отправились в обратный путь. Примерно за год до нашего отъезда из шведского посольства в Архангельск приехал вице-консул и перенял дела у Олафа, ранее исполнявшего и эти обязанности. Новый вице-консул присоединился к нашей небольшой группке иностранцев — Анвики, Виклунды, наш голландец и мы.

АНГЛИЯ. 1929-1939 годы.

Из России мы вместе с Андреасом и Соней, через Гетеборг и Толбэри, добрались до Лондона 9 марта 1929 года. Олаф надеялся устроиться в какой-нибудь русско-английской лесопромышленной компании. Эту дату я хорошо запомнила, потому что тогда был день рождения дочки Андреаса — ей исполнилось одиннадцать, и Соня хотела по телефону поздравить ее из Гетеборга, а мне пришлось ей помогать, Соня говорила только по-русски, шведский знала едва-едва. Мы все вместе в Лондоне провели несколько дней, пока Андреас и Соня не   вернулись обратно в Швецию.

После долгих поисков, Олафу наконец обещали работу, и мы с ним отправились в настоящий медовый месяц — покатили в Ниццу, о чем мечтали столько лет. В Кале и дальше в поезде я увидела, как позабыла французский — ведь по-французски я не говорила со времен моей работы в архангельской таможне. Олаф вообще  французского языка не знал. В Париже мой язык начал развязываться, а в Ницце я уже опять говорила свободно. Все эти годы мой французский оставался  законсервированным в памяти.

На обратном пути в Стокгольм мы на день остановились в Милане. Окна нашей гостиницы выходили на большую площадь, она была забита  людьми — все слушали какого-то оратора. Я   спросила официанта: что там происходит? Выступает Муссолини, ответил он. До того я никогда  Муссолини не слышала, а вскоре имя его вошло в историю. Еще одну ночь мы провели в Берлине, в гостинице на Фридрихштрассе, так хорошо знакомой мне с детских лет. Вернулись мы в Швецию через Засниц-Треллеборг.

В январе 1930 года, на борту «Швеции», опять через Гетеборг и Тилбэри, мы приехали в Лондон. Брат бывшего начальника Олафа по фирме «Алтиус»  жил в Англии:  их единственный сын хотел учиться в Оксфорде. У них был дом в Голдерс-Грине,  и им хотелось, чтобы мы поселились поблизости, что мы и сделали. Неделю мы прожили в отеле, а затем переехали в новый дом, имевший одну общую стену с соседним домом. Олаф приступил к работе, куда ездил каждый день на подземке.  Я паршиво себя чувствовала: в доме пахло свежей краской, на улице туманы, черный от сажи дождь… Надо было обзаводиться мебелью, привыкать к новым продуктовым магазинам. Тут нам сильно помогла миссис Купман, что было очень мило с ее стороны, ведь мы с ней только-только познакомились.  Она  предложила мне поступить в ее клуб, играть там в теннис, бадминтон, бридж. Там я познакомилась и вскоре подружилась  еще с  тремя дамами. И все-таки чувствовала себя паршиво. Только придя к врачу, я узнала почему: после двенадцати лет замужества я ожидала ребенка.

Так началась моя новая жизнь. За советом мне обратиться было не к кому, миссис Купман дама уже пожилая, так что полагаться я могла лишь на врача. Он дал мне все нужные указания, подготовил все, что было нужно для родов: нашел няню и т.п. Порекомендовал мне книгу «Искусство быть матерью:  руководство»  Я купила себе еще учебник по  вязанию. Отец тогда жил в Польше, узнав, что ему вскоре предстоит стать дедушкой, он радовался, что я живу в таком прекрасном окружении, в отдельном доме с садиком — и перед ним  и сзади него. «Больше наслаждайся цветами» —  писал мне папа.

Видимо, наше бэби твердо решило не появляться на свет в коммунистической стране, где все было так ужасно, особенно в последние годы — вокруг нас голод, за нами слежка и т.п. Здесь все было совсем иначе.  Маргит появилась на свет в доме на   Хэрствуд род, в Голдерс-Грине, 3 октября 1930 года.  Мне пришлось попросить няню  остаться у нас на неделю дольше — у меня в левом бедре началась закупорка вен, и мне предписали лежать в постели без движения — так тогда это лечили. Через некоторое время я наняла приходящую прислугу и няню отпустила. Но заниматься спортом стало уже некогда.

Вообще же жизнь в Англии была легкой и приятной. В Голдерс-Грине молочник, бакалейщик, рыбник, мясник, булочник — все  они  приносили свои товары прямо к нам в дом. По настоянию няни, нам провели телефон, что встречалось тогда еще не часто в маленьких домах. Когда Маргит подросла, ее ничто так не радовало, как звон колокольчика нашего мороженщика. Дома мы говорили по-шведски, я знала, что по-английски говорю с акцентом и не хотела, чтобы дочка его от меня переняла. По совету соседки миссис Купман, в три года Маргит пошла в детский сад при школе «Монтесори» на Финчли род, совсем близко от нас. Как правило, туда принимали только четырехлетних, но я объяснила, почему мне хотелось бы, чтобы Маргит пошла в школу раньше, и ее приняли.

Маргит всегда предпочитала играть с детьми постарше. У наших соседей был лишь один ребенок — Бренда, на четыре года старше Маргит  —   они  прекрасно играли вместе. Маргит всегда старалась во всем подражать Бренде и сердилась, если не могла делать то, что делает ее подруга. В детском саду Маргит решила делать все то, чему учили другую девочку — пятилетнюю Розмари, дочку заведующего школой. Учителя прилагали особые старания, подготавливая Розмари к следующей школе. Нужно, сказать, что в детском саду  детям разрешали заниматься, чем они хотят, и с каждым занимались индивидуально. До школы я  научила Маргит  писать печатными буквами наш адрес, ее имя и наш телефон.

Лето мы проводили на берегу моря, во Фринтоне, а на следующий год ехали в Стокгольм, а оттуда на наш остров. Во Фринтон Олаф приезжал  на каждый уикенд, на «Аскене» мы с Маргит оставались все лето, а Олаф прводил с нами лишь несколько недель в августе. Одно лето к нам приезжала Хедвиг, еще до ее замужества, хотела у меня подучиться ведению хозяйства и немного отдохнуть, и мы с ней поехали во Фринтон. На ее свадьбу поехала я одна — через Голландию, Берлин в Шведт-на-Одере, где жили родители жениха, Генриха Пепке.  Папа на свадьбу приехал из Польши. Я долго не могла простить Хедвиг, что она не пригласила Эльзу, ведь могли бы без труда оплатить ей дорогу. Из Норвегии приехала папина старшая сестра тетя Матильда Стампе. Я попросила Дагмар Вагер, жену Паула, младшего брата Олафа,/позже они развелись/, которая приехала на  время в Англию — пожить у нас в Голдерс-Грине и смотреть за   Маргит и Олафом. Вскоре после свадьбы Чемберлен вернулся и Мюнхена с хорошей новостью: » Никогда больше не будет войны с Германией!»

ШВЕЦИЯ. 1939 год.

На лето  1939 года мы все отправились в Стокгольм, а оттуда на наш остров, где Олаф с нами провел месяц и вернулся в Англию. Мы с Маргит должны были вернуться на «Патриции», на наших билетах стояло » 2 сентября». В тот день гитлеровские войска напали на Польшу и тем развязали вторую Мировую войну.

Мы целый день не отходили от радиоприемника. От Олафа известий не поступало. Поселились мы в доме Андреаса и Сони в Аппелвиккене, в Бромме, и Соня предолжила послать Маргит в местную школу. Но я боялась, что мне нечем будет платить, ведь кроме обратных билетов и верхней одежды у нас ничего не было. Я не знала, что в Швеции школа бесплатная. В шведском отделении «Ллойда» мне сказали: обождите неделю-другую. И я стала ждать, больше ничего не оставалось делать. И послала Маргит в школу, в ту самую, где училась шведская кронпринцесса  Виктория,  в  Смедслаттене, что на полпути между Аппелвинком и  королевским замком в Дортингольме .

Темзу уже закрыли для гражданского судоходства, и «Патрицию», без нас, послали в Ньюкасл забрать всех шведов, желающих вернуться домой. Лондон был затемнен. И вот в темноте, или же днем в конторе, Олаф судорожно паковал все, что мог взять с собой. В Швецию он благополучно прибыл в ноябре — что он находится в пути, мне сообщили из «Ллойда» в Ньюкасле. Палубу «Патриции» выкрасили в национальные шведские цвета и ночью ярко освещали прожекторами —  давая немецким летчикам знать, что идет судно нейтральной страны. Ночь все пассажира провели на палубе, в спасательных поясах, с карманными фонариками — на случай, если судно торпедируют.

Из Швеции Олаф послал ключи от нашего дома неизвестному нам лондонскому маклеру, предписав запаковать мебель и все остальное и отправить на норвежском грузовом судне в Берген.

Тем временем мы оставались жить в небольшом доме Андреаса: трое нас и пять их. В канун Нового года мы по радио услыхали, что неподалеку от Бергена  потоплено норвежское грузовое судно с нашим лондонским имуществом — Норвегию немцы еще не заняли, но торпедировали все грузовые суда, чтобы предотвратить возможность доставки продуктов питания в Англию. Так во второй раз мы лишились всего нашего имущества: сперва большевики отобрали у нас все в России, а теперь немцы  пустили его на дно Северного морят К счастью Олафу удалось привезти с собой кое-что: столовое серебро, мои ювилирные украшения, зимнюю одежду, одеяла, простыни.

Страховые премии были настолько высокими, что Олафу пришлось застраховать вещи лишь на какую-то часть их действительной стоимости, и на полученные от страховой компании деньги мы смогли приобрести лишь самую скромную обстановку и лишь самое необходимое для нашей новой квартиры: всего одна комната и кухня. Несколько лет подряд нам приходилось туго: Олаф не мог устроиться на работу — кому нужен работник, которому перевалило за пятьдесят? Через Красный Крест мы наконец получили известия от британских подданных, в гитлеровской Германии – от папы и Эльзы: они живы и здоровы, живут у Хедвиг в Перлеберге.

Муж Хедвиг, немецкий летчик Генрих Пепке, погиб при налете на Лондон. Хедвиг писала, что рада, что мы в Швеции, из ее письма я поняла, что Пепке бомбил Голдерс-Грин, где стоял наш дом. Мы также получили известия от наших друзей в Голландии, теперь оккупированной немцами. Когда часть Генриха Пепке стояла в Голландии, он их навестил и попросил в случае его смерти поддерживать связь через Хедвиг.

Наконец Олаф устроился на службу, жить стало легче. Как только в июне кончалась школа Маргит, мы ехали на наш остров, Олаф приезжал к нам не только на три недели в июле, но и каждый уикенд проводил у нас. Мне понемногу приходилось продавать что-нибудь из моих драгоценностей, чтобы отправлять посылки отцу и Эльзе — пока это еще разрешалось. Но позже правительство Восточной Германии запретило посылать туда. Немецкие бомбы сильно повредили наш дом в Голдерс-Грине, но его не разрешили полностью, как дома соседей. В нашем доме поселились разбомбленные лондонские семьи. Олафа чуть удар не хватил, когда нам сообщили, что с нас за дом приходятся очень высокие налоги — причем двойные, и английские, и шведские. Даже в 1965 году, после его смерти нам с Маргит пришлось продолжать  платить налоги. После бесконечных хлопот нам с Маргит удалось предать дом его новым жильцам, но после оплаты налогов, адвокатов и прочих расходов нам от продажи дома почти ничего не осталось.  На этом и кончилась наша лондонская эпопея.

ПРИМЕЧАНИЕ.

Хочу сказать тебе еще вот что. Когда я рассказывала о дедушке и бабушке, я не сказала, что дедушка Джон Шергольд был в Шотландии кем-то вроде барона. У него был фамильный герб. Но у моего отца были лишь четыре девочки, а старший брат  принял русское подданство, и потому наследников на титул не осталось.   На всех книгах папы стояла баронская печать.  Коммунисты забрали все его книги и передали Архангельской библиотеке. На наши свадьбы мы с Хельгой получили по гербу, который вырезал по дереву и выжег наш столяр, а потом их раскрасил. Хельга помнила, какими красками, да и вся эта затея была ее. Снизу горизонтально лента золотая, над которой  — лев с голубой раковиной. И вертикальные красные и золотые ленты. Этот герб висел при входе в приемную – и на Шестой Версте и в нашем городском доме. А как-то мы с Хельгой сделали папе сюрприз: подарили ему на рождение британский национальный флаг. Полосы для крестов и само полотнище нам прислали из Англии, и я помню,  с каким трудом мы пришивали полосы, расстелив полотнище на полу нашего чердака. Флаг был в несколько метров длиной и шириной. На все наши семейные праздники он развивался на мачте перед нашим домом на Шестой Версте.

Самый сердечный привет, твоя всегда интересующаяся тетя Эрна.

P.S. В 1952 году советский писатель Юрий Герман опубликовал свой псевдоисторический роман из петровских времен «Россия молодая». Действие часто происходит в Архангельске, а в роли главного персонажа высту-пает шпион шведского короля, врач Олаф Десфонтеинес. Конечно, лицо это вымышленное, никаких Фон-тейнесов в Швеции не было и никакой врач оттуда в Архангельск не приезжал. Но мне было понятно, почему Герман назвал его Десфонтейнесом — на эту фамилию он, надо полагать, он натолкнулся в Архангельских архивах — а она уже больно хороша для шпиона! А вот почему Олаф? Только прочитав письмо Эрны, я понял — Олаф Вагер явно числился в бумагах ННВД шведским шпионом, значит все вроде бы и правдоподобно.

Как правило, по приезду в Архангельск иноземные купцы сохраняли свое старое подданство. Однако, в сле-дующих поколениях многим было выгоднее стать подданым Российской Империи — без него они не могли быть причислены к первой гильдии, стать почетными потомственными гражданами и т.п., а это было связано со многими привилегиями — они освобождались от воинской повинности, от подушной подати, от телесных наказаний, могли  принимать участие в городском самоуправлении. Однако, на всякий случай они не обрывали связь с родиной их предков: российское подданство они принимали уже после рождение их детей, которые таким образом рождались иностранцами. Затем этот цикл повторялся. Однако даже став русскими поддаными, они, вернувшись на родину предков, могли без труда получить там свое старое гражданство. Так все мои родственники в Гамбурге не были бесподанными, как  большинство эмигрантов, они сразу получали немецкое гражданство, а Линдесы даже становились гражданами вольного ганзейского города Гамбург, откуда первый Линдес приехал в Архангельск.

Многие иноземные купцы в Архангельске были консулами разных стран, что объясняется весьма  просто: консул выдавал лицензию на ввоз-вывоз товаров, за что ему причитался, пусть и ничтожный, но процент с оборота.

ПОТОМКИ ЛОНДОНСКОГО КУПЦА ДЖЕЙКОБА ШЕРГОЛЬДА:

ПЕРВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

1.Джордж /Георг, Егор/ Яковлевич Шергольд   британский подданный, родился   13 марта   1777 года в Лондоне, умер он 6 марта 1851 года в Архангельске.  Всю жизнь оставался британским подданным. Приехал в 1798 году из Лондона в Архангельск, где работал в фирме «Бекер и Ко» бухгалтером. В Архангельске женился на Анне-Елизавете-Доротее Петровне Гернет /23 июня 1780 — 20 декабря 1846/ 3 февраля 1801 года.

ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ

11. Елизавета Егоровна Шергольд родилась в Архангельске в 1802 году,

12. Джордж /Георг, Егор/ Егорович Шергольд родился в Арх. в 1803 году

ТРЕТЬЕ П0К0ЛЕНИЕ:  121 Джон /Иван/ Егорович Шергольд  родился в Архангельске в 1827 году и умер 19 октября 1879 года. Купец первой гильдии, британский генеральный консул в Архангельск.  Оставил завещание и Англии?  В Архангельске женился на Вильгельмине-Вендолине Кинче /Кинше/, которая родилась в  Архангельске в 1830 году и там умерла 20 ноября 1902 года.

ЧЕТВЕРТОЕ П0К0ЛЕНИЕ:

121-1 Женни-Доротея Ивановна Шергольд родилась в Арх  29 июля 1830 года и умерла 15 января 1894 года. В Архангельске она вышла за купца Эдуарда-Леопольда Петровича Дреезена /в завещании Джона  Шергольда сказано » за Петра Дреезена»/,  родившегося в  1848 /?/ году.

121-2  Лидия Ивановна Шергольд  родилась в Арх. в 1858 году и умерла в Петрограде 30 августа 1915 года. Вышла эа архангельского купца Альберта Юльевича Суркова, родившегося в Ретове в 1848 году и умершего в Арх./?/ в 1910 году./?/ /В письме Эрны Вагер сказано, что в 1914 году дядя Сурков сказал,  что надо продавать Шестую Версту/

21-3 Джордж /Егор/ Иванович Шергольд родился в Арх.  20 aпреля 1860 года  и умер в Арх. в 191? году. Бри-танский подданный, приняв русское подданство, стал купцом первой гильдии. Бельгийский и Германский консул в Арх. В 1885 году в Арх-ске  женился на Нанни / Анне-Вильгельмине/ Константиновне Пилацкой, родившейся в Арх-ске  22 мая 1862 года и умершей в эмиграции в двадцатых годах.

121-4 Матильда Ивановна Шергольд родилась в Арх-ске в 1863 году.

Вышла  в Арх-ске за норвежского поданного, купца первой гильдии Карла Карловича Стампе, родившегося в 1858 году и умершего в Арх-ске 22 августа 1917 года /В письме Эрны сказано, что его с семьей вывезли в Норвегию. /

121-5  Роберт Иванович Шергольд родился в Арх-ске  в 1864 году и умер 5 июня 1950 года в ГДР. Купец второй гильдии, британский подданный. В Арх.  женился на Бетти /Еливзавете Федоровне Пец, родившейся в Арх-ске в 1868 году и  умершей  6 августа 1926 года в Польше /?/.   121-6 Алиса Ивановна Шергольд  родилась в Арх-ске 15 ноября 1869 года и умерла 1 сентября 1903 года. В Арх. вышла за Михаила Александровича Криличевского, родившегося 29 марта 1867 года в Одессе, юриста по образованию, купца, директора Русского для внешней торговли  банка в Арх-ске и позже в Петербурге.

ПЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ:  121-21  Арно Альбертович Сурков  родился в Арх-ске после революции жил в Гамбурге, был женат на Павле Николаевне Н.Н.

121-31 Борис Егорович Шергольд  родился в Архангельске.  /*Предполагаю, что он был женат на Марии Александровне Пресняковой. Помнится, что его расстреляли, а она позже жила в Прибалтике ГЛ/.

121-32 Адольф-Константин Егорович Шергольд   родился в Арх-ске  29 ноября 1881 года, подпоручик во время войны, умер, в Риге 6 августа 1916 года, похоронен в Арх-ске  на немецком кладбище. Женат не был.

121-34 Эдуард-Георг Егорович Шергольд  родился в Арх. 11 июля 1 1889 года. 21 февраля 1919 год  женился на Вере Владимировне Нижегородской, урожденной Брянниковой, родившейся в 1893 году.

121-35  Георг /Первый/ Егорович Шергольд родился в Арх. 26 февраля 1890 года и умер до 1895 г.

121-36  Марта Егоровна Шергольд родилась, в Арх. 4 мая  1892 года.  /*Кажется, после революции жила в Риге и позже в Италии ГЛ/.

121-37 Гаральд-Петер Егорович Шергольд  родился в Арх. 29 июля 1893 года. британский подданный, купец Третей гильдии. В 1916 году принял русское подданство,  с 1937 года душевнобольной. Умер в Москве в 195? году. В 1920 году женился на Наталии Ксенофонтовне Воейковой, родившейся 14 сентября 1998 года в Туле /?/. Они развелись. Наталия умерла в Москве. Был один сын.

121-38  Георг-Второй /Жоля, Егор/ Егорович Шергольд родился в Арх. 27 ноября 1895 года, умер в Москве в 197? роду. В 1916 году принял русское подданство. После революции был призван в Красную Армию. Женился на Софии Ксенофонтовне Воейковой, родившейся в 1905 году в Москве /?/. Трое детей. 121-39  Ольга Егоровна Шергольд  121-39а Женни-Анна Егоровна Шергольд родилась в Арх.16 марта1897г.

121-41 Лиля Карловна Стампе родилась в Арх., вышла за русского офицера Куприянова, эмигрировали в Норвегию, позже жили в Ницце, их сын был французским летчиком.

121-51 Хельга Робертовна Шергольд  родилась в Арх. 3 августа 1892 год; умерла в Германии в 1929 году. В Арх 6 января 1917 года вышла за Германа Александровича фон Берга, студента Юрьевского университета. Их сын Робби жил и учился в Тарту, после второй Мировой войны жил в Америке.

121-52 Эрнестина-Вендолина /Зрна/ Робертовна Шергольд родилась в Арх. 27 октября 1893 года, умерла в Швеции в 1987 году. В Архангельске вышла 6 января 1918 года за Олафа Оскаровича Вагера, шведского подданного, купца в Арх., который родился в Швеции 17 января 1888 года и умер в Стокгольме в 1965 году. Их дочь — Маргит Вагер родилась в Лондоне в 1930 году, живет в Швеции.

121-53 Елизавета -Виолетта /Эльза/ Робертовна Шергольд родилась в Арх. 22 онтября 1897 года, умерла в Германии в 1993 году. В Германии вышла за немца Мекера. Детей не было. 121-54 Хедвиг-Лидия Робертовна Шергольд родилась в Арх. 2 июня 1907 года и умерла в Гамбурге /?/ в 1980 году. В Германии вышла за Генриха Пепке, немецкого летчика, которого сбили во время налета на Англию.Трое детей: Йохен, Ингрид и Астрид.

Родословная составлена по данным из письма Эрны Шергольд, полученных Майклом Шергольдом из шотландских и английских архивов, от Тэда Карра и от Сергея Гернета из Архангельска, и по имеющимся сведениям у Гаральда Линдеса.

Шестое и седьмое поколение Шергольдов, живущих в Москве, в Архангельске и может быть в других городах, я умышлено не привел, ибо быть может они того, не хотят.

ВАГЕРЫ – это Онежский купеческий род, известный с XIX в., выходцы из Норвегии (из г. Нордхоф).

Родоначальник Оскар Трун Вагер (Wager) [11.01.1859, Нордхоф, Норвегия — 25.01 (07.02). 1908, Онега], известный лесопромышленник, владелец онежских лесозаводов. Шведский подданный. Совладелец торгового дома «Бакке и Вагер» с лесозаводами в с. Ковда и г. Каргополе. Владел построенным в 1884 г. лесозаводом в Онеге, в местечке у ручья Рочево (будущий лесозавод №33). На заводе работали 215 рабочих. Основной продукцией были доски. Годовая производительность составила 500 000 рублей. Его компаньон Торлейд Нильсен Бакке был совладельцем другого онежского лесозавода фирмы «Бакке и Вик». В браке (1882?) с Генриеттой Гурум имел троих сыновей: Андреаса, Пауля и Олафа. Похоронен в Архангельске, на Лютеранском кладбище (могила сохранилась).

Наиболее известны: Андреас (Андрей Оскарович) (15.10.1883, Норденхоф, Норвегия-п. 1917), каргопольский купец, шведский подданный. Предприниматель в Каргополе. Лесопромышленник.

Олаф (Олаф Оскарович) (17.01.1888, Норденхоф, Норвегия – 1965, Стокгольм, Швеция), шведский предприниматель. Его отец и братья были совладельцами фирмы «Бакке и Вагер». Работал управляющим (директором) лесопильного завода голландского общества лесной торговли «Альциус и К° преемники» (правление находилось в Амстердаме, агентство – в Архангельске) (1916). Капитал общества составлял 461 000 рублей (или 600 000 франков). В январе 1918 г. женился на Эрне, дочери великобританского подданного Роберта Шергольда (управляющего делами Архангельского окружного страхового общества). В январе 1918 г. с семьей выехал через Финляндию в Швецию. Владельцы фирмы платили Вагеру жалованье в период его отсутствия, а в 1922 г. предложили должность директора-распорядителя концессионного общества «Русголландлес». Вагер работал здесь до 1929 г. Шведский вице-консул в Архангельске (1922-1928). 14.11.1929 г. с супругой уехали из России в Швецию.

Источники:

ГА АО. Ф. 50. Оп. 6. Д. 212, 213, 214.

Г е р н е т С.М. Архангельск в истории русско-шведских отношений // Шведы и Русский Север: Историко-культурные связи: Материалы науч. симпозиума. Киров, 1997. С. 197.

Лесозавод №3
16 июля1881 года архангельские купцы А. Сурков и Е. Шергольд получили патент на производство хлебного винокурения на собственном заводе, расположенном в шести верстах от Архангельска. Тогда же они под крытым навесом установили пилораму и начали распиловку леса посредством привода от паровой машины винокуренного завода. В сентябре 1885 года на заводе были установлены дополнительно 3 новые пилорамы, механизмы которых приводились в движение 75-силовой паровой машиной, возведено 2-этажное кирпичное здание завода под металлической крышей.

За 1885 оборот завода составил 156 093 руб., чистый доход – 10 000 руб.; число работающих более 800 чел. В 1886 году на заводе было распилено 33 тыс. бревен, общая стоимость произведенной продукции составила 110 тыс. руб. В марте-октябре 1892 года установлен новый котел и каменная дымовая труба. К 1899 году на предприятии было 9 паровых установок. Все это время завод освещался при помощи газовых светильников, с 1898 года на бирже и внутри заводских помещений началась установка электрических светильников. К 1900 году завод был расширен до 10-рамного. С 12.02.1904 завод вошел в состав «Северного лесопромышленного товарищества «Сурков и Шергольд», как самостоятельное лесопильное предприятие.

Купцы А. Сурков и Е. Шергольд постоянно совершенствовали свое первое лесопильное детище. Механизировали выкатку древесины на берег при помощи паровых лесокаток, подачу бревен к лесопильным рамам осуществляли цепными элеваторами. По конвейерам доски и горбыли от рам поступали на второй этаж, где были установлены обрезные, клепочные, ребровые станки. Товарную продукцию (обрезные доски) на вагонетках перевозили на биржу пиломатериалов, укладывали в сушильные штабеля, сушили, затем окончательно торцевали, сортировали, доставляли на причал, отгружали на баржи и корабли. По оценке современников этот лесозавод был одним из самых передовых в отрасли. Архангельский губернатор А.П. Энгельгардт в своих отчетах отмечал, что на заводе стараются использовать всю лесную массу: после распиловки бревен на доски из обрезков и закрайков выделывают фанеру, плинтуса, бруски и прочее; опилки и негодные отбросы идут на топливо.
Рабочий день на лесопильных предприятиях в то время составлял 11 ч в дневную смену и 10 ч в ночную; работа являлась опасной, тяжелой, часто сопровождалась производственными травмами и потерей трудоспособности, но на лесопильном заводе Суркова и Шергольда условия работы и жизни считались одними из самых благополучных.

12 февраля1904 года Император Николай II утвердил устав «Северного лесопромышленного товарищества Сурков и Шергольд». На заводе в 1913 выпущено 65 тыс. м3 пилопродукции на сумму около 1 млн 300 тыс. руб. К 1914 он прочно занял ведущее место среди лесопильных предприятий России: работало 10 рам производительностью до 80 тыс. м3 пиломатериалов. Основной капитал завода 1200 тыс. руб., запасной – 9781 руб. В нояб.1914 компаньоны продали предприятие удельному ведомству, завод получил название «Северо-Двинской удельный лесопильный завод», с февраля 1917 года он стал казенным и именовался Северо-Двинским государственным лесопильным заводом. К октябрю 1920 года в Архангельске была восстановлена советская власть. 3 апреля 1920 года по приказу Архангельского ревкома Северо-Двинский лесозавод стал называться «Лесозавод № 3, а в августе 1921 года на основании постановления Совнаркома о национализации лесопильных предприятий лесозавод № 3 был принят в собственность советского государства и вошел в состав первого государственного треста «Северолес». Предприятие практически не пострадало от военных действий и могло производить различную пилопродукцию.